Стихотворения «Последняя осень» «Старуха»

Иван Бунин

Последняя весна

I

Шестая неделя, а еще совсем зима.

Встал в пять часов, оделся и вышел из дому. Какая ра­дость, молодость, этот предрассветный час! Валенки, полу­шубок – все счастье. Еще ночь, глухо и снежно. В темном небе только чудится рассвет. Первый сладкий вздох свеже­стью, когда вышел на крыльцо. Пахнет новым снегом. Как неживые поют по всей деревне петухи.

После обеда ездил к селу Знаменскому. Сани с круглым задком, набитые старновкой, екает селезенкой крепкий пе­гий мерин. Поля очень белы, их белизна, сливаясь с бледно-серым небом, погружается в оцепенение. Вдали все смутно, зыбко. Черно сереют инеем леса.

В Знаменское заехали с задов. Глушь, пустота, все зане­сено снегом. Огромные горбы, сугробы между избами и пуньками. Въехав в село, сбились, не знали, по какой доро­ге ехать назад. А дело уже к сумеркам, стало холодать, леса вдали еще больше засерели изморозью, мерин весь оброс инеем... Наконец, из-за сугроба, из маленькой черной двери потонувшей в снегу избы, вылез мужик и, не проваливаясь, в разбитых валенках, перешел по сугробам к нам. Узкая ры­жая борода, тонкий восковой нос, легкий армяк и ореховая (из лошадиной шкуры) шапка. Подойдя, сперва внимательно оглядел пестрыми глазами лошадь, сани, нас, потом не спе­ша сказал мне:

– А ты, государь милый, не тут едешь. Тут дороги нету. Табельная дорога там. Поезжай за мной...

И повел лошадь, переваливая нас с сугроба на сугроб...

Вечером пошли на Прилепы, в господское поместье, арендуемое несколькими семьями мужиков. Огней в дерев­не уже нет – только в двух, трех избах сонные, притушен­ные лампочки. Морозно, душисто.

В поместье огонь только у Сергея Климова. Над избой хмуро сереют в темном небе высокие деревья. Обступили грубо забрехали собаки. Хлопнула дверь, вышел Федька.

– Не спят еще?

– Никак нет.

– А мы к Тихону Ильичу.

– Милости просим.

В избе теплая густая вонь, пар от мокрых ветошек из ло­ханки, под ногами чавкает мокрая, с грязью солома. Лубоч­ные картинки в бревнах стен, потные. С печки торчат, гля­дят головы мальчишек. Невестка Тихона Ильича стирает в корыте белье, внучка, девка лет пятнадцати, собирается спать, перекрывает платок, стоит в одной суровой рубахе. Сам Тихон Ильич, согнувшись, сидит на печи, упершись в нее ладонями, спустив над хорами, на которых спят другие мальчишки, ужасные ноги-палки в старых портках. Лицо бледное и опухшее, борода висит, глаза текут слезливым блеском. Стал говорить о смерти, утверждать, что вот-вот умрет и что ничуть не боится.

Заговорили о войне, Федька и баба стала хвалить загра­ничное житье, о котором рассказывают пленные. Вот, на­пример, ученье в школах – у нас и у немцев... У нас все учи­тельницы, а их никто не слушается – «и что они можут знать?».

Тихон Ильич слушал, склонив голову, потом сказал:

– Все пустое. Нехай воюют. Спокон веку воевали и опять будут воевать. И ученье это ни к чему. А вот помереть великим постом, особливо на страстной, либо всего лучше в Светлый день – вот это, господа, не всякому бог дает та­кую радость...

II

Серо, холодно.

Шел по дороге за деревней, по задворкам. Под лозинка­ми стоит Мотька, скучный, недовольный. В руках одно­стволка – стрелял на лозинках галок. Двух убил наповал – неподвижно лежат на сером снегу у его ног, третья сидит поодаль, прижалась к земле, распластав перебитое крыло, глядит блестящими переливающимися глазами.

– На что ж ты их бьешь?

Мутно усмехнулся:

– Учусь. На войну хочу проситься.

– Почему?

– А что ж тут сидеть?

– А не боишься, что убьют на войне?

– Ну что ж, пускай убивают. Авось нас, молодых, и так немного осталось. Да я и сам немало перебью, поку­да убьют...

III

Нет, уже весна.

Нынче опять ездили. И всю дорогу молчали – туман и ве­сенняя дремота. Солнца нет, но за туманом уже очень много весеннего света, и поля так белы, что трудно смотреть. Вда­ли едва рисуются кудрявые сиреневые леса.

Около деревни перешел дорогу малый в желтой телячьей куртке, с ружьем. Совсем дикий зверолов. Глянул на нас, не кланяясь, и пошел напрямик по снегам, к темнеющему в ло­щине леску. Ружье короткое, с обрезанными стволами и са­модельной ложей, выкрашенной суриком. Сзади равнодуш­но бежит большой дворовый кобель.

Даже полынь, торчащая вдоль дороги, из снегу, в инее; но весна, весна. Блаженно дремлют, сидят на снежных навоз­ных кучах, раскиданных по полю, ястреба, нежно сливают­ся со снегами и туманом, со всем этим густым, мягким и светло-белым, чем полон счастливый предвесенний мир.

IV

Легкий мороз, и пригревает солнце.

На реке, возле обмерзлых прорубей, бабы. Среди них Катька. Лапти, под ватной курткой круглятся груди. Мила, улыбнулась нам. И она и бабы: «Ишь шатаются, ходят! Их и на войну не берут!».

На горе, под барским гумном, греется на солнце белый в розовых пятнах бык. Он стоял на фоне неба, и я засмотрел­ся, какой приобретало оно от быка густой сине-лиловый цвет. Очень хороши были и старые темно-зеленые ели под скатом сада.

Вечером в Полевое. От Выселок шли пешком, ведя мери­на на поводу: решили целиком выбраться к усадьбе. Было далеко видно. На западе только что село в огненных тучках солнце, и тучки быстро гасли, туманились; на востоке небо мертвело, становилось гуще, сизее, а снега стали плоски, бледно позеленели...

Когда подъезжали к усадьбе, совсем свечерело, снега и белые шапки крыш резко выделились в последнем свете от заката.

В доме было темно, в прихожей краснела, топилась печь.

Грусть зимнего вечера, снегов, пустынности, одиночества... Пили чай, хозяин говорил: к Пасхе народ «обязательно» ждет мира.

Когда вышли – лунная ночь. Половина блестящей луны, прямые тени голых деревьев, среди них, на снегу, сверканье драгоценных камней; тень от дыма из трубы дома. За садом, в светлом пустом поле, одинокий обмерзлый стог снега.

V

Страстной понедельник.

Все мокрое, везде тает, везде бегут ручьи. Бугры в дерев­не оголились, на реке свинцовые наливы, поля вдали траур­ные, пегие; чернеющие прогалины – как черные острова в белом снежном море.

С большим трудом шли по улице – грязь непролазная. Весенний сырой ветер крепко дует в голых лозинах, а на них немолчно орут только что прилетевшие грачи, – орут важно, победно и вместе с тем радостно, бестолково, не­стройно. Ни с чем не сравнимое чувство – слышать их в первый раз после шестимесячной зимней смерти!

Зашли к Пальчиковым. Старик сидит на лавке и вяжет ве­ревочные лапти. Мирное, смиренное, ласковое лицо:

– Доброго здоровьица, господа хорошие. Синеглазая Анютка, с полнеющей грудью под замашной рубахой, работает с матерью за ткацким станом. Машка си­дит у окна на лавке, прядет. На полу, на мокрой и грязной соломе, несколько овец с только что окотившимися, кудря­выми и точно облизанными ягнятами. Возле печки, за дежой с тестом, прикрытой старым армяком, лежат, распустив ро­зовое брюшко, два поросенка. Машка покосилась на старика:

– А ты бы вот лучше спросил своих хороших господ, когда война кончится?

– А вот когда весь народ перебьют, тогда и кончится, – холодно и зло ответила ей мать из-за стана. – Когда мы все с голоду помрем.

– Эх, бабы, – сказал я, – как не грех и не стыдно! Кто же это из вас умирает? Сроду никогда не жили так сыто. Сколько теперь денег в каждом дворе? Курицы на всей де­ревне не купишь ни за какие деньги, все сами едите. А уж про ваш двор и говорить нечего. Ну-ка, скажите, сколько у вас скотины?

Бабы не ответили.

Вошла старуха, тоже вся мокрая, в разбитых лаптях, в ар­мячной куртке. И тоже посмотрела на нас исподлобья.

– Что ж это ты, бабка, так вымокла? – сказал я. – А го­воришь, больная.

– А что ж, не больна? Конечно, больна. Того гляди, околею.

– А ходишь вся мокрая. Ишь лапти-то какие. Чего ж башмаков не купишь?

– Купишь! Купил бы вола, да энта гола. Я их сроду не носила, башмаков-то твоих. Венчалась, и то в лаптях. Это те­бе хорошо, у тебя все есть.

– Да у меня ровно ничего нету. Одна голова на плечах.

– Голова! А на голове что? Ишь шапка-то какая! Как те­бе простудиться! Ходишь, гуляешь... Напился чаю и гуляй. Ай у тебя работа какая? Не мотай головой-то, не мотай. Ай неправду говорю?

– Конечно, неправду.

– Ну, ну, молчи уж. А я вот как встала, так и пошла. Це­лый день шатаюсь, мокну...

И серо-голубые глаза налились слезами, покраснели. Я шутя обнял ее, поцеловал в лоб. Она через силу, строго улыбнулась, потом взглянула на меня уже совсем ласково и, отвернувшись, пошла к печке.

Пока дошли домой, распогодилось. Вечер розовый, сияю­щий. В доме тишина, вся прислуга ушла в церковь. Долго си­дел в зале, глядя на закат, который за черными ветвями со­сен в палисаднике казался особенно ярким, розовым. Потом это розовое стало переходить в золотое...

VI

Ехали на розвальнях – с подрезами уже не проедешь.

День мрачный, пасмурный. Но тает, – дорога рыхлая, только посредине твердая, горбатая, бурая от прелого лоша­диного навоза, под которым лед.

Возле Крестов мерин провалился по брюхо. С великим трудом подняли, вытащили его, постояли, посмотрели кру­гом. Огромная, величаво-дикая картина уже совсем траур­ных полей под угрюмым, медленно идущим тучами небом. Сильный, по-весеннему свежий ветер с запада. Шум леса, чернеющего в полуверсте от Крестов, слышен даже тут. Между лесом и нами – бледный снег, темно-синие лысины обнажившейся земли. Мерин, пегий, старый, косматый, стоит, опустив голову, на высоком горбе дороги, смотрит на бутылочно-зеленую лужу ледяной воды, налившейся среди снега возле нее... Древняя Русь!

Возвращались по другой дороге, через Казаковку. При въезде в деревню помогали мужику, с которым случилась та же история, что с нами: утопил лошадь и розвальни в большой колдобине, полной воды и снега. Серая лошадь по­като сидит в этом месиве, выкинула передние ноги, караб­кается, цепляется ими и все обрывается, а мужик, еще бо­лее озлобленный нашей непрошеной помощью, не глядя на нас, бьет ее кнутовищем по голове, из которой смотрят со­всем человеческие глаза.

– Вы бы лучше на войну шли, чем тут без дела околачи­ваться! – негромко и злобно сказал он нам сквозь зубы, дергая вожжи и работая кнутовищем.

Вечер очень темный. От темноты, грязи и воды со двора не выйдешь. Ходил по двору, от крыльца до каретного са­рая. Где-то жалобно кричал филин.

VII

Чистый четверг.

Ветер, солнце, блеск. Ночью шел снег – теперь по грязи и по старому, серому блещет новый, пушистый. В полях, к горизонту, все серебристо.

К вечеру пошел дождь.

Вышли вечером – непроглядная темь, густой туман, сы­рость. На деревне, за рекой, ни одного огня. Там, где люд­ская, мглисто-красное пятно света. В овраге к реке черный мрак, глухой, словно очень дальний шум воды, потрескива­ние, движение льда. Совсем как в «Воскресении». И вдоба­вок стали кричать петухи...

Потом петухи стали кричать реже, музыкальнее. А в са­ду, невдалеке, но не поймешь от тумана, где именно, стал кричать филин. Сперва лай, потом детский плач, хлопанье крыльев и клекотанье – с наслаждением, с мучительным удовольствием. Мы вошли в аллею и стали слушать. Де­ревья над нами казались страшными, огромными, хотя мы скорее чувствовали, чем различали их. Необыкновенно сладкий запах – мокрыми стволами и ветвями, корой, поч­ками, туманом. Пошли к шалашу, пустому, одинокому, мрачному. Какой он был совсем другой летом, когда в нем жили караульщики! Всякое опустевшее жилье навсегда остается живым, думающим, чувствующим. Филин кричал совсем близко, резко, отвратительно, потом вдруг опять залаял, захлебнулся и быстро, гулко забил крыльями. Я хлопнул в ладоши и крикнул. Филин зашуршал, сорвался и стих. Немного погодя отозвался где-то в соседнем саду – как будто бесконечно далеко...

VIII

Весь день дождь.

Иногда перестает, и тогда мокрый сад оживает, поют дрозды. В этих милых, как бы шутливых переливах такая ве­сенняя прелесть, такая сладость жизни, надежд, счастья, что никакими словами не скажешь.

Вышел на крыльцо: стоит нищий старик без шапки, дер­жит за ручку девочку в лохмотьях, в сопревших лапотках и в слинявшем синем чепчике.

– Подайте, Христа ради, батюшка... Мы военные, бег­лые, дальние.

Я дал старику, потом наклонился к девочке:

– Как тебя звать? Молчит.

– Что же ты молчишь?

Молчит и смотрит ясными глазами.

Сунул и ей в кулачок рубль, – крепко, но все так же без­участно зажала.

Распрямляясь, сказал:

– Эх, нехорошо мы живем!

Нищий удивился:

– Чем, батюшка, нехорошо? Какая же у вас нужда? Ва­ша бедность, батюшка, по-нашему, великое богатство.

– Да нет, я не про то. Неправедно люди живут.

– Ну, родной, не нами это началось, не нами и кон­чится...

Падают уже только крупные капли, – облака расходят­ся. Деревья благоухают мокрой корой, дрозды выводят свои переливы еще слаще и милее. Медленный, редкий звон. Мимо усадьбы идут на этот звон девки и бабы.

IX

Великая суббота.

В доме уборка. Вымытые полы, от которых пахнет теплой сыростью, застланы попонами. Моют, протирают окна. Аниска с Наташей, подоткнутые, потные, красные, уморились и потому ссорятся. Студент, теперь человек уже московский, приезжий, ходит, как посторонний, не знает, что делать, стоит на крыльце, смотрит через пенсне в поле. Дует ветер и сушит двор, сад... Предпраздничная печаль и пустота...

К вечеру все убрано, все чисто, в полном порядке. Ветер стихает. Расчистился, раскрылся золотисто-светлый запад. Воздух прохладней, резко пахнет землей с весенних полей. Проглянуло солнце – и в упор озаряет голый сад: блестят лиловатые сучья, четко видны корявые стволы лип.

Когда солнце село, долго краснел закат, а над ним, выше, горела золотая Венера. Вместе с сумерками потянулись из-под горы к церкви наряженные бабы, мужики в сапогах и пиджаках, все с белыми узелками в руках.

В десять пошел в церковную караулку. Накурено, тесно, вся караулка полна. Под образами сидит мужичок с малень­кой женской головой в черных крупных волосах. Одет в черный армяк, подпоясан черной подпояской. Все моргает, жмурится, приглаживает волосы. Рядом – мужик с масле­ной и как будто завитой бородой, с маслеными лазоревыми глазами, наладивший всего себя под благолепие. Потом ста­рик – весь мшистый и могучий, осанистый, совсем из древ­ности. Возле него баба, высокая, худая, с глазами гремучей змеи, в цветистом платье.

Разговор о раненых и беженцах:

– А на раненых подай да подай! Яиц им неси, холста дай, а нам из чего давать?

– На раненых? – спросил, жмурясь, мужичок. – На ка­ких таких раненых?

– А нам из чего на них давать? У меня вот всей земли осьминник, а я сам-семь!

– А им, этим самым беглецам, откуда ж взять? – спро­сил мшистый старик.

– Они побогаче нас с тобой, – сказал мужичок.

– Дурак ты, брат!

– Я дурак?

Покачал, жмурясь и улыбаясь, головой:

– Беглецы! Почему же такое беглецы? Ихнее дело, зна­чит, там не вышло, вот они и бегут сюда? Вон к нам прислали одного, он всех кур перевел, всех пожрал...

Потом разговоры о войне. Кто говорит, что наша возьмет, кто сомневается.

– А ну, как не возьмет? – опять весело-ехидно сказал мужичок. – Его, врага-то, видать, нашими овцами не затоп­чешь!

На него дружно закричали. Он замолчал, но все крутил головой.

– Да, авось, мы не одни, – сказал мшистый старик. – Кабы мы одни, а то с нами Англия, Франция, дай бог им здо­ровья.

Вошел Бодуля, – пустой, бездельник, легкомыслен­ный, – топнул лаптями:

– Нашего (царя) ни одна не возьмет! Наш все державы пройдет! Где ему, к чертям, немцу этому!

Кто-то с радостным удовлетворением, с кашлем захо­хотал:

– Вот он на Париж полез, да завяз! Всю свою державу ранеными забил!

Благолепный мужик подхватил:

– Вот бы еще стражников туда, на фронт, согнать, они всю эту службу давно знают! А тут чего им сидеть!

Вышел в церковный двор. Темно, свежо. Небо темно-си­нее, сказочное от белых крупных звезд. В темноте кто-то уверенно говорил:

– Нет, это все брешут. Ничего после этой войны не бу­дет. Как же так? Если у господ землю отобрать, значит, надо и у царя, а этого никогда не допустят.

И кто-то резко отвечал:

– Погоди, и до царя дойдут. Что ж он весь народ на эту войну обобрал? Вон опять надо на Красную Горку рекрутов отправлять. Разве это дело? Вся Россия опустела, затихла!

X

Весенний вечер.

На деревне, возле Никитиных, народ. Отправляют солда­та. Он в новых сапогах, в рубахе хаки. Стоит на крыльце со своей воющей и причитающей бабой. Обнял ее, уперся ей в лоб лбом и качается. Баба иногда отрывалась от него и кри­чала, как бы падая. Он молча смотрел на нее в упор злобны­ми, мрачными глазами. Мать стояла возле в полном оцепене­нии. Печник, стоявший в толпе с трубкой в зубах, с удобно расставленными короткими ногами, любовался всей этой картиной с бодрым любопытством, живыми, смеющимися глазами.

Потом из-за угла избы загремела телега, подкатила к крыльцу – рысью подъехал и остановился старик-отец. Он деловито стащил с крыльца сундук солдата, поставил его, ни на кого не глядя, в тележный ящик, в солому, солдат, быстро и внезапно обняв мать, сошел за ним, сел возле сундука и вдруг зарыдал, уронив на сундук голову. За солдатом по­лезла в телегу его баба и, падая в нее, стала кричать на всю деревню разными голосами. Старик озабоченно разобрал веревочные вожжи и, дернув лошадь, на бегу боком вско­чил на грядку телеги...

Очень высокий малый в нарядной зеленой рубашке, стоявший среди девок с гармонией в руках и, очевидно, очень нетерпеливо ждавший, когда уедут, тотчас громко заиграл. Девки подхватили, «застрадали». Выгон впереди уже забелел – стал виден лунный свет, еще мешавшийся с зарей.

1916

 

Стихотворения «Последняя осень» «Старуха»